Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]
От них тоже исходит запах, я чувствую его сейчас особенно сильно.
На груди у него волосы жесткие, на руках — мягкие.
— Я похож на обезьяну? — иногда спрашивает он, иногда, когда бывает в каком–то особенно дурашливом настроении.
— На гориллу! — отвечаю я.
И он начинает изображать из себя гориллу, но это продолжается минуты две, не больше. Потом он снова становится серьезен, дурашливое настроение улетучивается, мужчина не может себе позволить быть таким, даже наедине с женой.
Настоящий мужчина. Мачо.
Мачо натуралис.
Горилла, орангутанг, гиббон.
Я никогда не смогла бы заняться любовью с настоящей обезьяной. Как–то раз, когда мы поехали в очередной теплый вояж, как мне помнится, это были Эмираты, он взял напрокат машину и повез меня в зоопарк, который считается чуть ли не самым большим в мире. Было очень жарко, под плюс пятьдесят — отчего–то этот теплый вояж он решил предпринять в августе, когда у нас уже тянет осенью, а в Эмиратах разгар палящего лета.
Из–за жары в зоопарке почти никого не было. Мы дотащились от касс до стоянки автопоезда, погрузились в один из продуваемых горячим аравийским ветром вагончиков, поезд тронулся и покатил мимо вольер, в которых не было видно никого из обитателей — жара всех загнала в тень, кого в вольеры, кого под унылые, но развесистые и такие чужие под этим голубым и пустынным небом деревья. Я отхлебывала ледяную колу из жестяной банки и чувствовала, как с каждой минутой кола в банке становится теплее.
Наконец поезд остановился, мы выбрались из вагончика, жара обрушилась на нас со всех сторон, перед нами был вольер с двойной оградой, в котором тоже никого не было.
С нами здесь выгрузилось еще несколько человек, так же, как и мы, изнывающих от жары. Один из них, высокий и грузный белый, вдруг подошел прямо к ограде и кинул за нее запечатанную — хотя может, это мне лишь так показалось — банку колы.
Банка пролетела метров пятнадцать и запрыгала по раскаленному песку, остановилась, опять покатилась, снова остановилась, и тут из желто–синего домика, так бессмысленно и смешно смотрящегося внутри этой вольеры вышло нечто.
Это была горилла, самец. Горилл, так, наверное, надо его называть.
Из домика вышел горилл, он был огромным и шел, странно переваливаясь на своих мощных, волосатых лапах, с неестественно вывернутыми ступнями.
Видимо, песок был настолько горячим, что у него были обожжены подошвы.
Это был настоящий Кинг — Конг, когда горилл показывают по телевизору, то они выглядят намного меньше.
Женщина, стоящая рядом с грузным белым, восторженно завизжала.
А я смотрела молча. Мне хорошо было видно то, что болталось у горилла между ног.
Слишком большое, такое большое бывает, наверное, лишь у лошадей.
Он бы не просто разорвал меня, он бы меня сразу убил.
— Спасибо, — говорит он, отложив нож и вилку, — было действительно очень вкусно!
И зевнул.
Сейчас он скажет, что хочет полежать, потому что устал. А плотная еда и виски разморили его в конец.
Дурацкая, между прочим, фраза.
— Я пойду, помою руки, — зачем–то докладывает он и встает из–за стола.
Я допиваю вино и смотрю на бутылку.
Можно налить еще, но можно и не наливать.
Лучше не наливать, потому что я тогда расслаблюсь и забуду о том, что должна сделать.
А забывать этого мне нельзя.
Лучше прибрать на столе и помыть посуду.
Милый семейный ужин подошел к концу.
Пока я буду мыть посуду, он успеет не только помыть руки, но и покурить. А покурив, может сразу же залечь в постель. Лечь, заползти, забраться, уютно устроится под одеялом.
И ждать меня, хотя может и не ждать.
Он сегодня действительно устал, так что ему может быть не до любви.
Такое бывает, мужчина устал, мужчина не хочет, мужчине надо отдохнуть.
И ничего страшного в этом нет, вот только сегодня меня это не устраивает.
Я домываю посуду и иду в душ.
Третий раз за день.
Первый раз утром, перед походом к Седому.
Второй раз днем, после возвращения, когда, выпив коньяка, я долго и трепетно занималась там собой.
И в третий — сейчас, перед тем, как сделать главное, ради чего и был прожит сегодняшний день.
Но на этот раз я принимаю душ быстро, будто тороплюсь, хотя это так на самом деле. Я хочу лечь с ним до того, как он заснет, я хочу успеть поласкать его, обласкать, доставить ему наслаждение. Он этого заслужил — хотя бы тем, что тогда, в ванной у брата, решил, что мне нужен мужчина. И не просто какой–то абстрактный мужчина, а именно он. И был прав. Он был мне нужен тогда, он нужен мне и сейчас, он не горилла, с ним я могу заниматься любовью.
Я вытираюсь, выхожу из ванной, даже не набросив халата.
Второй кубик Седого давно уже приготовлен, он лежит там, в спальне, в моей тумбочке, с моей стороны кровати, где я держу ночные смазки и кремы.
Я захожу в спальню и вижу, что он спит.
Он лежит на спине, закинув руки за голову. Видимо, прилег так, накрылся одеялом и сразу уснул.
Сразу и крепко.
Тяжелый день, плотный ужин и виски.
Пусть всего–то две небольших порции, грамм сто, два глотка по пятьдесят граммов.
Я стою у кровати и думаю, что мне делать.
Можно разбудить его, вот только стоит ли это делать? Он лежит на спине, как будто заранее зная, что ждет его и как он должен себя вести.
Лежать на спине с закрытыми глазами и спать, покорно ожидая, пока жена не прикоснется к левой стороне его груди.
Чуть ниже соска.
Почти прямо над сердцем.
Я беру кубик Седого из тумбочки, он теплый и чуть пульсирует в моей левой руке.
Я перекладываю его в правую, ложусь рядом и смотрю, как он спит.
Спокойно, умиротворенно, с какой–то странной улыбкой на губах.
Он улыбается во сне и мне внезапно становится страшно.
Нож, которым убили молодую женщину с дискеты, все еще находится в нашем доме, и этим ножом так же могут убить меня.
С такой же улыбкой на губах. Убить так же спокойно и умиротворенно.
Я кладу левую руку ему на грудь и начинаю перебирать волосы. Я перебираю их, развожу в разные стороны, чтобы очистить хотя бы маленький кусочек кожи. Чистой кожи, смуглой кожи, так сильно пахнущей кожи. Перебираю ласково, чтобы он не проснулся. Я хотела дать ему сегодня больше, но ему хватило и курицы с салатом. И двух порций виски. А сейчас он спит. Спокойно, умиротворенно, хочется даже добавить — безмятежно. И с какой–то странной улыбкой на губах.
Я улыбаюсь точно так же, вновь бережно перекладываю кубик Седого в левую руку и прижимаю к его груди.
И смотрю, как он начинает пульсировать и сливаться с его телом.
Серебристо–матовый жук, буравящий себе уютную телесную норку.
Вот он совсем исчезает в ней, на коже не остается и следа.
В голове у меня вдруг что–то лопается, будто разорвался какой–то из сосудиков. Наверное, это от перенапряжения, хотя может быть, и от другого.
От того, что я скоро буду видеть и чувствовать, но не слышать.
Я ложусь на свою половину кровати, закрываю глаза и жду, когда это начнется.
И чувствую, как в меня постепенно входят его сны.
11
Хотя на самом деле это не сны.
Сны не бывают такими долгими, на всю ночь.
Сны всегда — лишь какой–то момент, мгновение, миг.
И они никогда не наваливаются на тебя вот так, сразу, стоит лишь закрыть глаза.
Он лежит рядом, спокойно посапывая во сне. Как младенец. Хотя чего я не знаю — это того, как посапывают младенцы. Мне этого не дано. Хотя может, этого не дано ему. Врачи так и не могут вынести окончательный вердикт. Слово из семи букв. От латинского vere dictum — верно сказанное. В моем отношении врачи ничего не могут сказать верно, то есть, окончательно. В его отношении — тоже. Зато я могу сказать почти верно — он сейчас лежит рядом и спокойно посапывает во сне. Видимо, как младенец.
Но то, что пришло ко мне, это явно не сны.
Даже не ко мне, в меня, расползлось во мне, запустило свои щупальца. Я чувствую их липкие и холодные присоски, щупальца с присосками, что–то головоногое, странный ночной моллюск, смесь осьминога, кальмара и каракатицы.
Я не сплю. Я лежу рядом с ним и чувствую, как мне становится — нет, не тревожно и не страшно, это не те определения. Мне становится странно, вот как я могу сформулировать это.
И еще — любопытно.
Я опять подглядываю, беру в руки бинокль, раздвигаю на окне шторы и смотрю в окна дома напротив.
Пусть даже я не делаю ничего подобного.
Пусть даже я лежу рядом с ним, закрыв глаза и прислушиваясь к своему телу.
И одновременно — к его.
Потому что сейчас я в нем.
И вместе с ним выхожу из дома.
На часах почти полночь, но это на тех часах, что стоят в изголовье кровати.
На самом деле сейчас девять утра.
